Он кружил около меня, выжидая момент, чтобы взмахнуть монтировкой, а я держался поодаль, готовый швырнуть свой маячок — теперь это был мой маячок! — ему в голову, но этот приборчик был не тяжелее небольшого камня.

Несмотря на свой гнев, для драки я сейчас не годился. Сердце уже горело огнем, да и с монтировкой я никогда бы не сладил. Мне надо было поймать его на полновесный удар правой в челюсть — моя левая всегда была плоховата, — а для этого я должен был дождаться, пока он махнет монтировкой. Когда против тебя монтировка, необходимо заставить противника раскрыться. Ты можешь ударить только после того, как его оружие будет пущено в ход. Студи знал это. Он водил монтировкой взад и вперед, но по очень короткой дуге. Он был терпелив. Хотел измотать меня напряжением. Студи ждал, мы кружили друг около друга, и я слышал свое дыхание — оно было громче, чем его. Потом я швырнул маячок и попал ему в голову. Сразу после этого я выбросил вперед правую руку, но угодил ему только в нос, а не в подбородок, и он опустил монтировку на мое левое предплечье. Он потерял равновесие и потому ударил не в полную силу, но рука у меня отнялась, а боль была такая, что я еле увернулся от следующего взмаха. Тогда он снова рассек монтировкой воздух, хотя кровь из носа заливала ему рот и я наверняка сломал ему какие-то лицевые косточки.

Он ударил снова. Я нырнул вниз, схватил две горсти гравия с обочины и бросил ему в лицо. Ослепленный, он нанес мощнейший удар сверху вниз, но я отскочил в сторону и вложил в свой удар правой всю силу, какая во мне еще оставалась: мою руку словно пронзило молнией, и он упал вместе с монтировкой. Тут я сделал ошибку, пнув его в голову. Это стоило мне большого пальца: похоже, я его сломал. Впрочем, эта новая боль, спасибо ей, удержала меня от того, чтобы размозжить ему монтировкой череп. Подняв железяку, я прохромал через дорогу к фургону. Паук стоял, прислонившись к нему: он держался руками за голову и испускал стоны, и я познал радость исступления. Своим орудием я перебил ему все окна, передние фары, задние фары, а потом, не удовлетворившись этим, попытался оторвать дверцу, но не смог и только свернул петлю.

Паук наблюдал за мной, а под конец сказал:

— Эй, друг, будь человеком. Мне надо к врачу.

— Зачем ты говорил, что я украл у тебя нож? — спросил я.

— Кто-то же украл. У меня новый — ни к черту не годится.

— Он в моей собаке.

— Извини, друг. Я против твоей собаки ничего не имел.

На этой идиотской ноте наш разговор завершился. Я оставил Паука у фургона, аккуратно обошел Студи, чтобы не поддаться соблазну измочалить его монтировкой, опустился на колени около Трюкача, который умер рядом с «порше», своей излюбленной колесницей, и кое-как затащил его здоровой рукой на переднее сиденье.

Потом я поехал к себе.

Описать ли вам благотворные последствия этой битвы? После нее у меня хватило духу отнести оба полиэтиленовых пакета в подвал и положить их в картонную коробку. (Я еще не говорил об этом, но в ближайшие двадцать четыре часа исходящий от них смрад обещал сделаться невыносимым.) Затем я вырыл в саду могилу для пса и похоронил его, управившись со всем этим при помощи одной целой руки и одной целой ноги — благодаря туману земля стала мягкой, — а затем принял душ и лег в постель. Если бы не эта битва на обочине дороги, я ни за что не смог бы заснуть и к утру созрел бы для психиатрической больницы. Теперь же я погрузился в глубокий, поистине мертвый сон и, проснувшись утром, обнаружил в доме своего отца.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Не могу сказать, чтобы хоть одного из нас сильно воодушевило то, как выглядит другой. Мой отец готовил себе растворимый кофе, но, едва увидев меня, отставил кувшин в сторону и тихо присвистнул.

Я кивнул. Я спустился вниз с распухшей ногой, левой рукой, которая не поднималась выше головы, и огромной глыбой льда в груди. О кругах под глазами можно и умолчать.

Однако Дуги выглядел еще хлеще. На его черепе почти не осталось волос, и он заметно потерял в весе. На скулах ярко розовел лихорадочный румянец, напомнивший мне огонь в комнате, где гуляет сквозняк.

Догадка осенила меня мерзостным стылым крылом. Должно быть, он на химиотерапии.

Наверное, он привык к этому быстрому стиранию из взгляда собеседников первоначального отвращения, потому что сказал:

— Да, у меня он самый.

— Где?

Он сделал неопределенный жест.

— Спасибо за телеграмму, — сказал я.

— Знаешь, малец, — отозвался он, — если тебе все равно помочь не могут, лучше держать свои проблемы при себе.

Он выглядел слабым — иначе говоря, не выглядел всесильным. Однако я не мог понять, насколько ему плохо.

— Ты на химиотерапии? — спросил я.

— Бросил несколько дней назад. Уж больно унизительная штука. — Он подошел и слегка обнял меня, не привлекая к себе, точно опасался заразить.

— Есть такой анекдот, — сказал он. — Еврейская семья ждет в вестибюле больницы. Выходит доктор. Этакий довольный стервец с жизнерадостным голосом. Чирикает, как пташка. — Мой отец любил при случае напомнить мне, так же как напоминал моей матери, что его корни в Адовой Кухне [30] , и хрен с вами со всеми. Его снобизм неизменно оставался вывернутым наизнанку, поэтому он не упускал возможности продемонстрировать свое презрение к жизни состоятельных людей и медицинскому обслуживанию как ее непременному атрибуту.

Теперь он мог продолжать свой анекдот.

— «У меня, — говорит доктор, — для вас две новости: хорошая и плохая. Плохая — что болезнь вашего отца неизлечима. А хорошая — что это не рак». — «Слава Богу», — говорит семья.

— Так это неизлечимо?

— Да разве кто знает, Тим? Иногда мне сдается, что я догадываюсь, когда схлопотал его. Раз я так близок к источнику, может, найду и средство. Скажу тебе, я терпеть не могу эти таблетки, которыми пичкают врачи. Ненавижу себя за то, что глотаю их.

— Спишь крепко?

— Ну, этим я никогда не мог похвастаться, — сказал он. Потом кивнул. — Малец, я слажу с чем угодно, кроме середины ночи. — Для него это была целая речь. Он оборвал ее. — Что с тобой стряслось? — спросил он.

Я выложил ему все о драке.

— Где ты оставил пса? — спросил он.

— Похоронил в саду.

— Перед тем как лег спать?

— Да.

— Неплохо тебя завели.

Мы просидели на кухне все утро. Когда я приготовил яичницу, мы ненадолго перебрались в гостиную, но мебель Пэтти была не для старого докера, и скоро мы вновь очутились на кухне. Снаружи был очередной серый день, и отец поежился, глядя в окно.

— И чем тебе приглянулось это Богом забытое место? — сказал он. — Тут как зимой на задворках Ирландии.

— А мне правится, — сказал я.

— Да?

— В первый раз я попал сюда после того, как меня вышибли из Экзетера. Помнишь, мы напились?

— А как же. — Приятно было увидеть его улыбку.

— Ну вот, утром ты вернулся в Нью-Йорк, а я решил приехать сюда на лето. Я слышал об этом городе. Он мне сразу понравился, а как-то вечером, через неделю, я заглянул в один клуб с дансингом, недалеко от шоссе. Там была симпатичная девица — я все на нее смотрел, но не подходил. Она была со своей компанией и танцевала. Я просто наблюдал. А когда закрывали, сделал рывок. Прямо подошел к ней на площадке, посмотрел в глаза, она — в мои, и мы вместе отправились к двери. Насрать на этих ее парней. Они только рты поразевали. А мы с девицей пересекли дорогу, зашли в лес, и знаешь, Дуги, я ей влупил. По моей прикидке, с того момента, как я к ней подошел, до того, как заправил, прошло минут семь. До этого дня я и думать не думал, что способен на такое.

Он явно оценил мою историю. Его рука по старой привычке потянулась туда, где должен был стоять стакан с виски, но потом он вспомнил, что там ничего нет.

— Стало быть, тут твоя удача, — сказал он.

— До какой-то степени.

— Ты оклемался? — спросил он. — Для парня, который только что раздолбил монтировкой кузов, ты что-то не шибко довольный. Боишься, что он вернется? — Какое счастье промелькнуло в отцовских глазах при мысли о том, что Студи может прийти сюда.